Татьяна Дагович родилась в городе Днепр (Украина) в 1980 году. Окончила филологический факультет ДНУ и философский факультет Мюнстерского университета. С 2004 года живёт в Германии. Лауреат «Русской премии» и премии «Рукопись года», входила в длинный список премии им. И. Ф. Анненского. Публиковалась в журналах «Новая Юность», «Знамя», «Нева», «Берлин.Берега», «Зарубежные Задворки», «Homo Legens» и др., на немецком языке в альманахе «Poesiealbum neu». Автор книг «Ячейка 402» (2011), «Хохочущие куклы» (2012), «Продолжая движение поездов» (2018), «Растения цвета любви» (2020).

---

 

Покинутый город

 

Попытка первая: сотворение мира

 

Когда город решил перекинуть мою семью в новый район, на левый берег своей широкой реки, там ещё ничего не было. Чернел грунт, и, если судить по названию местности — некогда могло существовать село, но, попав сюда впервые, мы c родителями нашли лишь хаос котлованов, свай и бетонных плит. Эта земля уже пережила свой Рагнарёк, прежде чем стать нашей землёй — мы оказались теми людьми, которые, по «Прорицанию вёльвы», непонятно откуда взялись после конца света, когда снова выросла зелёная травка.

Последовательность иная: сначала выросли девяти- и десятиэтажки жёлто-розовых оттенков, то ли праздничных, то ли болезненных, а уже потом — трава, и только после этого люди начали втыкать в землю хилые ростки деревьев и скамейки, ожидая, что прорастёт раньше; потом вернулись с юга ласточки и начали летать между окнами, будто были здесь всегда; разбрелись по своим постам беспризорные собаки и коты. Под конец сожгли кнопки в лифтах, построили перегородоки для смежных квартир, застеклили балконы, включили телевизоры и начали жить — те, кто получил здесь квартиру.

Но едва жильцы успели сесть на скрипучие новые диваны, как по телевизору сообщили, что — всё, страна обрушилась, будет другая страна. Жильцы испугались, опечалились и возликовали, а потом разошлись по магазинам, чтобы купить немного еды. Еды в магазинах не было. Сначала люди растерялись. Потом догадались пойти на базар — а базаром становились все улицы, все переулки, вообще — всё, и купить на базарах можно было всё: масло, которое легко мажется сразу после того, как достанешь из холодильника, юбки — например, ярко-фиолетовые или салатовые — цвета, которых до сих пор не существовало в действительности.

Что касается меня — я в то время мечтала стать балериной, училась хореографии, и мне было всё равно, как называется страна, в которой я живу, меня интересовали лишь одуванчики света в нашей квартирке на окраине и волны тюля в оперном театре в центре города, куда, свернув тогда ещё длинные волосы в жёсткий узел, я ехала сначала на автобусе, потом на трамвае. Трамвайная остановка была вся в плохо отксеренных портретах Марии Деви Христос, которая собиралась то ли всех спасти, то ли всех осудить на Страшном Суде, как заместительница того Христа — в любом случае лик имела весьма самоуверенный и носила белую чалму на голове. Кроме того, на остановке разрастались, размножались киоски, полные фантазий: шоколадки, словно в рекламе, сок клубничный, сок апельсиновый, розовые перламутровые заколки, пёстрые леденцы монпансье. По дороге мне попадались разные сумасшедшие люди в обносках. Молодые и старые, вызывающе-красивые и уродливые, одни продавали косметику, другие плакали, третьи лежали на земле — то ли мёртвые, то ли пьяные, и никто им не мешал, потому что мобильных телефонов тогда ещё не было, а если бы и были, было бы непонятно, куда звонить — по старому телефону в скорую, в милицию? Они ещё существуют? Не дотрагиваться же руками. Бродили цыгане, иногда гадали, иногда воровали, мы с ними находили общий язык. Бродили и проезжали бандиты — в городе на тот момент было много бандитов, но оперным театром они ещё не интересовались — как и остальные жители.

В театральном туалете курили и болтали балерины, надев поверх пачек шерстяные кофты и поверх пуантов шерстяные гетры, словно бисером и жемчугом, пересыпая речь анатомическими и философскими терминами, а также лёгким матом. Я собиралась стать в будущем такой же серьёзной и подняться в светлую гримёрную, но пока что мы — ученицы балетной школы — переодевались в подвале театра, а в свободное время бродили по лабиринту театрального подземелья, слушая, как в трубах над головой течёт вода. Иногда мы сталкивались с привидениями, иногда общались с инопланетянами, иногда сами становились привидениями или инопланетянами (была в репертуаре «Жизель», был балет «Солярис»). Относительно молодое здание театра — 1974 года — всё более напоминало разваливающийся викторианский особняк. Впрочем, даже совсем новые дома, вроде того, в котором я жила, напоминали старые осыпающиеся особняки — будто чувствовали, что эпоха сменилась и они принадлежат прошлой. Не только в театре — в городе, в мире в то время полтергейсты и йети, привидения и инопланетяне встречались до привычного часто.

Однажды на ближнем базаре поменяли местами продуктовые ряды и ряды с одеждой, вот что воспринималось как истинная аномалия. Теперь продавцам одежды хватало места, чтобы одеть весь мир, и примерить можно за картонкой, и дочка-внучка носит такую же кофточку (кофточка — чёрная, облегающая, с гладкой надписью Paris 1901 — и после всех лет остаётся самой стильной вещью, которую я когда-либо носила), и нашёлся уголок даже для парфюмерии. Там я покупала первые свои духи: они пахли мыльными пузырями, чернилами и сиренью — наверняка мешали их в каком-то подвале неподалёку, поэтому они были абсолютно эксклюзивны, абсолютно мои — сколько лет я пыталась обрести этот запах…

Примерно в то же время я передумала становиться балериной и решила стать писательницей. Закончила школу. Начала учиться на филфаке. Влюбилась. Вышла замуж.

Однажды, возвращаясь из университета, я заметила нечто странное: магазин. Не киоск и не подвальный «комок», не элитно-недоступный шоп, а вызывающе-обычный магазин, как в детстве, но только с разнообразными продуктами на прилавках и без очередей. Я начала ходить в магазин вместо базара, все разумные люди начали ходить в магазины, в магазинах дешевле и более гигиенично, будто одновременно попадаешь и в советское детство, и в заманчивое будущее, где жила Алиса Селезнёва.

Цивилизация наступала на разыгравшийся было карнавальный хаос, по телевизору наконец объяснили, что носить (уж точно не салатовые юбки-резинки!) и каким шампунем мыть голову, кто не услышал — его проблемы. Бандиты организовались и двинули на «лексусах» в политику, а не шатались опасно-праздно по улицам, сумасшедших тоже стало меньше, и даже милиционеры утратили жутко-хтонический вид.

Количество магазинов утраивалось ежедневно, в них теперь можно было покупать всё. Экзотическими цветами вырастали маленькие бутики, в которых нельзя было покупать ничего, но на витрины которых можно было мечтательно смотреть из окна маршрутки, поднимающейся по проспекту имени немецкого философа, а потом по проспекту имени первого космонавта, и набирать в лёгкие воздух, чтобы вовремя достаточно громко выкрикнуть тавтологический пароль: «На остановке остановите!» — и укрыться в стенах университета, чем-то напоминающего театр — быть может, вопиющей неактуальностью. Возле здания университета жила собака, которую я нередко подкармливала, что, по слухам, делал и сам декан. В те времена я верила, что я элегантна, и сумка моя элегантна, несмотря на спрятанные в ней рядом с конспектами куриные кости.

Продуктовые магазины, заманившие привычностью, мутировали в супермаркеты, исполняя наши детские-советские сны об изобилии: всё можно трогать, всё можно брать, всё можно целовать. Но за всё нужно платить. Центр города заблестел, отремонтировался, покрылся лаком и экранами. И вот воплощение главного детского сна: книжные супермаркеты. Берёшь. Смотришь. Листаешь. Покупаешь. Понимаешь, что денег на маршрутку домой не осталось. А надо как-то переехать огромную синюю реку, до середины которой, как писал Гоголь, долетит редкая птица, а от середины до другого берега не долететь никому. Но необходимо попасть туда, где пока всё по-прежнему: содранная краска, разбитый асфальт, настоящая реальность, которую приятно трогать после гламура центра. В таком случае город вертит пальцем у виска и шлёт старую знакомую на улицу, по которой идёшь. Особенно если восьмой месяц беременности. Просить неловко, но знакомая даёт в долг нужную мелочь. С тех пор мы виделись только на Facebook, но когда-нибудь я верну ей… сколько?

Тем временем бедные полусухие палочки, воткнутые в землю в начале времён, выросли в солидные деревья, выставили листья для загара-фотосинтеза. Некоторые стали абрикосами и расточительно разбрасывали повсюду плоды, приводя в трепет зависти гостей из северных стран, где абрикосы — как масло, лишь в супермаркете. Я родила ребёнка и наладила с деревьями отношения: сидела под кронами на врытых в землю колёсах, покачивая коляску, читая книгу, а они давали мне тень и прохладу, так что, когда с работы возвращались родные и соседи, стеная от сорокоградусной жары, мы с дочкой только одинаково по-младенчески улыбались, такие же бодрые, как сидящие на соседнем дереве кошки.

Что случилось потом: обстоятельства. Слом. Как оказалась я где-то далеко, за рубежом? Почему город остался без меня, разве это не нелепо? Пока я жива — в моей крови химические элементы его промышленности и вода его реки, пока он существует — в нём частички моей сброшенной кожи и срезанные перед отъездом волосы.

Возвращаясь в город на самолёте, я убеждаюсь в верности деталей, сообщенных возвращениями во сне, — неизбежными, невозможными, регулярными возвращениями. Но всякий раз я покидаю город снова.

 

Попытка вторая: сразу за ойкуменой

 

Сразу за городом начинается кладбище. Возможно, оно планировалось частью города, но люди не бросили вредной привычки умирать, а в городе ме́ста на всех не хватает, так что оно поползло дальше, на поля. У нашего окраинного жилмассива, кроме названия, в котором спряталось слово «левый», есть номер. Зачем каждый раз напрягать фантазию: по мере того, как строились и выползали за начальную границу го́рода новые массивы, их нумеровали: первый, второй, третий, четвёртый. О кладбище стали говорить: пятый массив.

Знакомые люди переходили с третьего массива на пятый. Мне было восемь лет, когда на пятый массив ушёл мой дедушка. Впервые посетив его новое огороженное место, я вернулась из черной неопределённости (никто не решился произнести при мне слово «умер»): теперь он здесь, пятнадцать минут пешком от нашего дома, значит, мы снова сможем видеться. Последние два года он был отрезан от меня дверью запретной больной комнаты, и я скучала. Второй дедушка, мамина подруга, мама моей подруги, бабушкина сестра, бабушка — потихоньку все переселялись на пятый массив. Там, благодаря многочисленным молодым деревьям, было тенисто, но просторно, так что, если бы я не уехала, не покинула третьего массива и своего пятимерного города, так и осталась бы навсегда без священного страха смерти.

Правда, бабушкину сестру разместили на менее выгодном участке — «новые места», пройти туда можно только через полосочку деревьев, превратившуюся в спонтанную свалку, потому что сразу за городом всегда начинается свалка, функционирование города предполагает отбросы. Всякий раз, когда мы с родителями шли по протоптанной раскисшей дорожке, ругая власть и переживая за обувь, на нас из кучи пластиковых пакетов, осколков стекла, сгнивших овощей и грязной бумаги смотрел коровий череп.

Там, где сейчас «новые места», раньше были поля, потому что сразу за городом всегда начинаются поля — городу надо питаться. Поля не хотели уходить и кладбище зарастало колосьями и бурьяном, вечно обиженным в аграрном мире. Родственники усопших боролись с растениями как могли, но едва переставали приходить регулярно — травы вырастали вровень с надгробием.

Но «новые места» хороши тем, что они ближе к спортивному, в былые времена принадлежавшему ДОСААФ аэродрому, то есть душе легче добраться до неба. На аэродроме есть разная техника: небольшие самолёты, вертолёты, планеры. Вокруг растут полевые травы — по пояс. Солнце там всегда в одной точке, ближе к западу, поэтому уже ласкового оттенка яичного желтка, но всё ещё весёлое. Оно всегда освещает длинными оранжевыми лучами небесную технику, траву и нас с друзьями: мы, оставив за спиной кладбище и свалку, вечно идём по полям, вчетвером (мальчик-девочка, мальчик-девочка, семнадцать лет), выдёргивая колючки из джинсов, и лишь изредка ложимся на траву. Наши джинсы-футболки пропитаны гормонами счастья.

Благодаря близости аэродрома я восьмиклассницей удостоверилась в существовании реинкарнации, о которой до того читала в журнале «Наука и религия»: целый урок алгебры наблюдала, как вернувшийся из глубин Вселенной спортивный самолёт сбрасывает обратно на землю души, как кружатся они в небе на белых парашютах, словно пушинки одуванчика, и временами кажутся зависшими неподвижно. В последующие дни у соседей и знакомых рождались дети, занимая опустевшие места тех, кто выселился на пятый. И все радовались, и я радовалась, но при этом немного грустила из-за алгебры и реинкарнации — сколько можно повторять работу над ошибками.

Сразу за городом начинается село. Город забрал у села всё, даже название, прилепив его к собственным бетонным улицам, но село живёт себе дальше. Это только кажется, что город сильнее села: стоит городу расслабиться, в нём — внутри или у границы — возникает частный сектор — так невзрачный бурьян неизбежно побеждает все культурные растения. Немножко земли — немножко жизни. Немножко лука, картошки, моркови, чеснока. Абрикосы, яблоки, сливы, вишни на наливку. Кое-какая скотинка — больше коз, коровы — редко. Облака перегара. Мотоциклы. Седые гуси, мрачные индюки.

Те, кто, в обход пятого, попали из села в город, на четвёртый или третий массив, используют домики, доставшиеся в наследство от ушедших на пятый родственников, в качестве дач — например, чтобы пожарить шашлыки на майские или на Пасху. В хатке пахнет сыростью и уютом, на полу тряпки, в углу ржавеют сапки, лопаты, грабли. Никто здесь больше не работает. Возле хатки ирисы (на самом деле эти цветы называются петушки, а похожее на липнущую к зубам конфету название придумал для них Ван Гог) и ревень. Стебли ревеня детям можно жевать, но понемногу — иначе будет понос или умрёшь, лучше ешь шашлык — ведь вкуснее.

Узкие извивающиеся улочки приросшего к городу села, с которых видно только заборы и кроны (дома прячутся), приводят к прямоугольному ставку́ с чёрной задумчивой водой. Мне восемнадцать, я и мой парень, мы смотрим на водоём напряжённо, потому что ставо́к не должен быть прямоугольной формы. Потом мы ложимся загорать на чёрном листе рубероида. Рубероид горячий, как поверхность солнца. Я снимаю кофточку и загораю топлес. Я видела по телеку: так загорают на пляжах Майорки —она там, в море ирреальности за пределами нашего города. В прямоугольном ставке́ плавают гигантские счастливые головастики.

И между горячим чёрным и холодным жёлтым мы остались навсегда (если не считать того, что мимо ковылял какой-то дядька, пришлось вскочить и одеться). Искупаться не решились — место неподходящее, придуманное для орошения — купаются дальше, потому что сразу за городом — озеро Курячье.

С другой стороны. Вокруг озера бродят куры и добрые бабки в платках, завязанных под подбородком, там пасутся козы и привязаны к столбикам совсем маленькие, хорошенькие, как щенята, козляточки. Мне тринадцать, и одноклассницам по тринадцать, последний звонок и первый самостоятельный пикник, никому не сказали — родители на работе. Оделись в нарядные платья, взяли старое покрывало и кое-какую еду. Но не купались, нет — ведь тот, кто купается в озере Курячьем, рано или поздно тонет, его ищут водолазы, потом — похороны в школе и пятый массив. Мы просто сидим на берегу, на покрывале, разложив прекрасные оборки на грязной траве, и жуём печенье. Мимо ходят местные — сельские дядьки с цибарками, косятся на нас, но у нас никакой информации об опасности обнажения коленок, мы боимся лишь озера, так что безмятежно вытягиваем тринадцатилетние смуглые, покрытые выгоревшими волосками ноги навстречу взглядам и болтаем под плеск хитрой воды.

Чуть дальше, сразу за городом, начинается хаос. Кладбище смешивается с дачами и сёлами, сверху засыпается свалкой, с пятнами ставков и крови, с одинокими хатками, с прикованными к будкам, воющими ночами собаками, и через всё это проходит дорога — шоссе, которое ведёт в большой мир. Именно по этой дороге происходит изгнание из Эдема, и дальше, на самолёте — в межзвёздное мучительно-пустое пространство, где застыли чужие города, которые суть имитации, потёмкинские деревни, французская башня с немецким названием, бессмысленные ворота, никуда не впускающие, некая претендующая на реальность Майорка, от которой приходится отгораживаться закрытым купальником. Кто заставлял нас ехать по этой дороге, почему мы не могли навсегда остаться между ойкуменой и хаосом — то есть сразу за городом? Везде теперь — страх смерти, потому что не будет возможности просто переехать на пятый массив.

Остаться было невозможно, и взросление было неизбежно.

 

Праздничные рассказы

 

Квантовая запутанность

 

— Там бродят волк и волчица, как король и королева, ищут золотое колечко…

Голая ветка, словно вытянутая рука, качнулась, с неё полетели вниз капли, взлетевшая крупная птица была уже высоко, собственная рука сжалась, словно пытаясь поймать упущенную воду, но ладонь была сухой, птица исчезла из поля зрения, внучка Света отвернулась от окна и посмотрела в пространство комнаты, рассеянно, и в то же время по-чужому, как если бы не жила здесь. В бежевой пушистой пижаме и голубых носках, с распущенными мягкими волосами и густыми ресницами — кто бы поверил, что это она устроила! Приступ гнева отступил, но видела она близоруко, или, наоборот, дальнозорко, в любом случае расплывчато — так часто бывало с ней после наплыва сильных эмоций. Повсюду валялись книги, раскрытые и закрытые, и порванные тоже — на постели, на стульях, на столе, на ковре. Лампа рассеивала дождливый сумрак. Из угла доносилось хрустальным, но глубоким голосом:

— Там теперь бродят олень и олениха, как князь и княгиня, и ищут серебряный кувшин.

Света вздохнула, подобрала одну книгу с пола, повертела — проверить, цела ли хоть эта, положила на стол. Наклонилась за следующей.

— В самой чаще леса колодец, в колодце вода — поднимается доверху, и тогда отражаются в ней пальцы деревьев, и птицы на пальцах, те птицы, которых вовсе нет на ветвях, и которых не бывает в мире. На другой день вода уходит вниз, но дна у колодца нет, и она всё идёт и идёт, и идёт, и идёт, пока шаги её не стихнут в темноте земли… Ну как, успокоилась? — резко меняя тон, но не отрываясь от вязания, спросила бабушка Эдит, сидевшая в углу на маленьком стульчике, окружённая разноцветными шариками клубков. Бабушка была очень маленькая, около метра, а сидя — и того ниже, поэтому её не всегда сразу можно было заметить. Седые волосы бабушки были собраны сзади в узелок, смотрела она не на внучку, а на свою работу — спица ловила петлю, протягивала нитку, выпускала связанной: так возникала материя. Материя из-под бабушкиных спиц простиралась далеко-далеко, всюду. Как бабушка всегда смотрела на спицы за вязанием, так и внучка всегда смотрела на клавиатуру, а не на возникающий на мониторе текст, и лишь время от времени бросала взгляд на экран, возможно, от этого, но как — непонятно, почему — непонятно… Почему в курсовой работе, которую она готовила, вернее, которая уже была готова, которую нужно было отправить до восьми утра на следующий день — не сходились цитаты со страницами. То есть страницы были указаны серьёзно и красиво, но, когда она открывала на этих страницах книги или PDF, ничего подобного вернейшим образом оформленной цитате в них не обнаруживалось. Будто они все разбежались, спутались, смешались… смеялись… А думала, что всё готово, хотела прямо сейчас отослать и заняться наконец чем-нибудь приятным: пойти куда-нибудь поплясать, перекусывая заспиртованными апельсинами…

— Я не понимаю, — сказала внучка, — тупо не понимаю, как я могла быть такой дурной идиоткой конченой.

— Может, на самом деле, пока ты писала, цифры и буквы потихоньку переменились и поменялись местами, — спокойно ответила малюсенькая бабушка с высоты своего жизненного опыта, и продолжила хрустально-глубоко бормотать под вязание:

— В том лесу двести тысяч елей, и все с красивыми пышными ветками, и каждая ель качается под жемчужным от влаги ветром, и качаются на каждой ветке шары — блестящие, прозрачные…

— Бабуля, прекрати, перестань! — закричала внучка, но бабуля ответила всё так же уравновешенно, глядя, как петелька за петелькой соскальзывает со спицы, словно капли с ветки:

— Если я прекращу, то кто обеспечит мир материей? Кстати, собери, пожалуйста, книги, прежде чем продолжать.

— Но, может, я ещё найду! Откуда-то же я брала эти цитаты…

Ветка, едва подцепившая новые капли, снова качнулась, и они снова посыпались вниз — крупная чёрная птица из отряда вороновых снова сидела на ней. Посмотрела одним глазом в окно, вычистила несколько мокрых перьев на груди, опять посмотрела.

— Четыреста тысяч сосен в том лесу, и на каждой серебряные колокольчики, сосны качают лапами, дождь звенит, снег не близится, и бродит там медведица, ищет корм для своих медвежат… Ну впусти уже мать, — прервала бабушка саму себя другим тоном, — не стыдно под дождём держать?

— Дождь прошёл уже… Она опять критиковала меня, она клюёт и критикует всё время, — бросила внучка, но открыла окно настежь, и крупная чёрная птица влетела внутрь, села на спинку стула, отряхнулась — с крыльев полетели капли, искры. Она смахнула со стула на пол книги, эта женщина в длинной юбке из слоёв чёрной прозрачной ткани, в свитере грубой вязки, с прозрачным шарфом на шее, с короткими чёрными волосами — совершенно мокрыми, с глазами, подведёнными слишком темно — и тени, и карандаш, и тушь, чересчур много и на верхнем, и на нижнем веке, вокруг круглого глаза, и к тому же немного размазано. Она разгладила воланы на подоле, вытянула ноги, откинулась назад, расправила шарф и вздохнула:

— Ах, что у вас опять… не справляетесь? Курсовая не готова? Я тебе говорила, как организовать работу, если бы ко мне прислушивался хоть кто-то…

— Ну, ты пришла, милая Изабелла, значит, мне можно идти, — сказала бабушка.

— Здрасти, ты куда, мама? А о материи позаботится кто? Ну у вас здесь и запах…

— Материи уже с головой, достаточно, хватит, лучше сама позаботься о смыслах, а я… я пойду на бал.

Бабушка Эдит достала из-под клубков диадему с блестящими камешками, нежно закрепила на голове и встала в полный свой крошечный рост — оказалось, что она одета в вышитое бисером серебристое платье свободного покроя. — Меня ждёт Светин дедушка.

Запах в этой комнате действительно стоял странный — хвои, сыра, старых книг и лампы накаливания. В комнате мамы Изабеллы — бледной женщины, укрывшейся в чёрном прозрачном шарфе — царил совершенно иной запах: ночного неба, сырой древесины и совсем немного, едва уловимым оттенком — авиатоплива. Мама продолжила:

— Как будто мышами пахнет…

Бабушка, перебрасывая через плечо серебряную цепочку сумочки, кивнула:

—  Наверняка мыши есть, кто-то же съел все Светины цитаты… я пошла… приятно оставаться, всем до скорого свидания!

— Подожди! Или ладно… хорошо поплясать… — Изабелла встала со стула, потягиваясь, расправляя грудную клетку и вздыхая. Оказалось, что ростом она выше двух метров. Сделала несколько шагов и остановилась за спиной Светы, которая неподвижно пялилась в монитор, на титульный лист своей курсовой с заглавием: «Квантовая запутанность как фактор проявления реципрокной информации в снах и эмоциональных состояниях близких родственников, разъединённых в пространстве». Не оборачиваясь, Света пробормотала:

— Пока, бабуль! Отличной пляски и приятного аппетита, если будут апельсины, — но дверь уже была закрыта.

Две мышки просеменили вдоль стены, однако пищали тихо, бежали быстро, Света их не заметила, они только клубки задели хвостиками: перламутровый Юпитер покатился, разворачивая нить, в сторону синего Нептуна.

Изабелла извлекла, подцепив острым ногтем, сигарету из серебристой пачки, но Света, не оглядываясь, шикнула на неё:

— В моей комнате полный запрет на курение.

Мама быстро спрятала сигарету в карман свитера и нараспев проговорила:

— Ах, видимо, ты влюблена, оттого всё напутала. Почему ты не писала по плану, который я набросала для тебя, всё было бы гораздо лучше! — наклонилась и подняла пару книг с пола. — Намного изящнее!

Затем тихим свистом подозвала мышек — маленькие, кругленькие, они возникли словно прямо из стены, в которой никакой норки, никакой чёрной дыры не виднелось. Всего три: две серые и одна белая — беженка, очень умная, недавно из лаборатории, едва спаслась от жутких вещей!

— Вечно свистишь, а мне денег и так не хватает, — проворчала Света.

Мама опустилась на корточки и мизинцем погладила каждую из мышек. Света продолжала:

— Я вообще ничего не путала, я всё правильно писала, я каждую цитату по букве проверяла со страницы…

— Сколько раз говорила тебе: для серьёзной научной работы нужно научиться ладить с силами и животными. И думать надо, когда тему выбираешь… вот та, что я тебе предлагала: «Дифракция сказки». Я так хорошо сформулировала… Ёмко, чётко, просто, коротко и со смыслом… Изящно. Вы мои маленькие, вы мои серенькие… и беленькая… — это мышкам говорилось, а потом Изабелла снова подняла голову к Свете, — они, хорошенькие, всё найдут тебе, все страницы, им мелкая эта работа только в удовольствие: хлебом не корми, дай кропотливо покопаться в буквах, и сыром не корми — пусти к книгам…

Света наконец повернулась от монитора к маме, посмотрела трогательно — веки ещё красные от гнева, но глаза уже мокрые от слёз, прекрасные, словно мокрый свет, струящийся по дороге от зелёного стекла светофора в туманно-дождливую полночь. Сказала уже дочерним послушным тоном:

— И ещё онлайн-источники у меня, PDF-ки…

— Это вообще не проблема, мой знакомый искусственный интеллект всё сделает. Тот Ии, с которым ты вечно забываешь поздороваться.

От восхищения своим материнским всемогуществом Изабелла даже потрепала пушистые-блестящие волосы Светы, но здесь она зашла слишком далеко — дочка резко передёрнула плечами.

— Ладно, Света, пойдём ко мне, мыши не любят, когда за ними наблюдают, всё-таки на них охотятся все кому не лень, это оставляет печать на психике. А я не люблю их запах.

Они вышли из комнаты в серый коридор, такой длинный, что ни конца, ни начала его не было видно.

— Я думала, ты вообще не любишь мышей.

— С чего бы мне их любить, я что — сова? Чую я их, да… запах мерзкий, но они не виноваты. Ах, Света, — разведя руки, Изабелла вскинула над своей стриженой головкой шарф, и опустила себе на волосы на манер платка — ты столько всего обо мне не знаешь…

— Ты обо мне тоже.

— Я знаю, что ты, когда недовольна, швыряешь книги в зеркала и в стены. Нехорошо, Света, когда рвутся старинные ценные экземпляры. И зеркала могут разбиться. А это плохая примета.

— Веришь в приметы, а сама свистишь у меня…

Изабелла открыла дверь.

Её комната была просторной и полной сквозняков, движущихся в разных направлениях, временами сталкивающихся — в местах столкновений воздух слегка фосфоресцировал. В одном углу зависла мерцающая паутина с прозрачным пауком в центре, но, если присмотреться, оказывалось, что это не паутина, а продолжающая своё вращательное движение небольшая галактика. Чернело и рассыпало белые блики пианино, в угол отодвинута была прялка с начатой работой — тонкая нить смысла, перед которой — интуитивный хаос кудели. В распахнутом окне виднелось тёмное небо с несколькими большими звёздами между порванными тучами, перед окном стоял письменный стол, на котором — открытый ноутбук, нитки разных цветов и белая чашка из фарфора столь тонкого, что просвещался: было видно уровень воды. Света плюхнулась в бархатное кресло со стразами. Изабелла наклонилась, чтобы развернуть на мониторе видео и включила звук. Раздался ветреный вальс…

— Смотри-ка, а ведь не обманула… На этот раз.

Бабушка Эдит и дедушка Фердинанд вращались, кружились среди таких же пар в черноте и сверкании — если смотреть слегка зажмурив глаза, кажется, что это идёт снег.

— Она мне рассказывала сказку, и сбила меня, я от этого запуталась. Про волка с оленихой и колодец без дна… Ну не может она молчать, когда вяжет.

— Ты бы ценила, когда ты уже внутренне повзрослеешь! Хороший материал для твоей курсовой…

— Но я другую тему взяла.

— Потому что меня не слушала. Берёт запутанность, потом удивляется путанице. Ладно… давай сменим пластинку. Я тебе помогла?

— Ну да. Наверно.

— А ты мне можешь помочь?

— Ага. Только смотря в чём.

— Слушай, — мама Изабелла сбросила шарф на плечи, взяла в руки чашку и посмотрела в воду, принимая деловой тон, — ты ведь общаешься с отцом, с папой своим? Ты, как у него будешь в следующий раз… ты ведь всё равно собираешься к нему? — Изабелла помешала воду в чашке указательным пальцем и выловила плавающую пылинку, — ну как будешь, будете разговаривать там о чём-то… Ты как-нибудь упомяни меня, хорошо? Не специально разговор заводи, а так — между делом, невзначай. Только к месту, чтобы не глупо звучало… И скажи, что у меня никого нет… что я думала… но только не что говорила тебе, а будто ты сама догадываешься… но совершенно точно знаешь: что я поняла, что была неправа… но только что гордость мне не позволяет… и не позволит… — залпом выпила воду из чашки, словно запивая таблетку.

— И как это будет звучать, если я скажу: «Гордость ей не позволяет!» Ты представляешь, чтобы я случайно от себя что-то такое сказала? — отозвалась Света из глубины кресла, на фоне которого её бежевая пижама выглядела светлой туманностью. — И я не знаю, когда он заедет в следующий раз, а мне до него добираться сложно…

— Потому что давно пора права делать, а ты всё ленишься! Ладно, забудь, проехали… Это наши с ним отношения. Тебя не касается…

Изабелла села за стол, но не смотрела на нежно обнявшихся в вальсе Эдит и Фердинанда, а завесила лицо, как вуалью, своим шарфом и подставила ветру из окна.

Молчание под вальс продолжалось несколько минут, пока дочка не вскочила вспышкой света:

— Ладно, ладно, хорошо! Только пока я буду ходить, ты мне вычитай библиографию.

— Да вычитаю, не впервой.

— И ошибки, если вдруг там…

— Я бы и так тебе проверила, ты же знаешь.

В своей комнате дочка сняла наконец пижаму, вся засветилась, но потом надела бельё, джинсы и свитер — вещи находила в разных углах, стараясь на бегу не наступать на занятых мышек — те озабоченно переговаривались, пищали. На самом деле она обрадовалась возможности встретиться с папой, поскольку её достало это бабское царство, да и вообще, поводу выйти из дома, который давно не покидала из-за учёбы (а мать ещё говорит: ленишься). Накинула куртку, под кроватью нашла серебряный кувшин, из горки косметики и цепочек извлекла кольцо. Перед выходом заскочила на кухню, взяла из холодильника филе в упаковке. Всё готово, рюкзак на плечах.

Дойдя до конца бесконечного коридора, Света слетела по лестнице — всего три полёта, и выскочила из дома, и вдохнула свежий-свежий воздух — без всяких домашних запахов. Над крыльцом качался фонарь, на небе качались тучи, но не было ни снега, ни дождя. Она свернула по асфальту направо, потом налево, дорогу перешла на зелёный, обошла четыре дома и вышла на опушку леса. Лучше было бы отправиться утром, она любит утро и любит день, когда всё ясно — папина же дочка, но если что-то уже решишь, то надо делать сразу, а если родители-манипуляторы начинают давить, и дома нет ни бабушки, ни дедушки, чтобы защитить бедное дитя — вообще без шансов, и к папе на самом деле удобнее вечером выходить — что там делать, если утром выйти?

Деревья шуршали и шелестели тихо, поскрипывали едва слышно. Ещё тише, совсем неслышно приблизился к Свете тёмный большой пёс — или тень пса, силуэт — словно в картинке действительности вырезали дыру темноты в форме пса. Только золотистые глаза поблескивали.

— Приветик, — сказала Света шёпотом, не поворачивая головы к псу. Они вместе вошли в лес, пошли без тропы — прямо между деревьями, Светины кроссовки становились на слой мха, как на мягкое одеяло, будто шла по кровати, разные виды мха чередовались, земля была неровной — вверх-вниз, звёздчатый мох напоминал снежинки. Оба видели в дремучей лесной темноте, им хватало пары фотонов. Пёс сказал:

— Здравствуй. Как у тебя дела? Я скучал по тебе.

— Ты не скучал, это я скучала. Тебе-то что: рыл себе яму тёмной материи, я знаю… А мне сложно. Она мне сегодня говорит такая: «Ах, ты влюблена, от этого ты запутала всё и на права не сдаёшь».

— Она не хотела тебя обидеть, не грусти, моя светлая…

— Вечно ты её защищаешь… Да знаю я, просто ни фига она не понимает… как всё сложно. Она никого, кроме себя, не видит, только свои чувства… она и не представляет, что я чувствую.

— Попробуй ей рассказать. У тебя такой светлый голос, что любой твой рассказ — понятен и очевиден.

— Прекрати. Всё так сложно, сложно, я не понимаю! В курсовой сегодня цитаты проверяла — ни одна не совпала со страницей, представляешь? И я не знаю, что нам с тобой делать. Вот что нам делать?!

Света повернулась к псу и запустила руки в его шерсть — рисунок ладоней стал размытым, искажённым, пальцы разветвлялись на голубые и белые лучи, извивались, плыли в черноте, как в воде. Она отвела руки, и всё стало по-прежнему — каждый палец на своём месте.

— Вот. Я тебя погладила. Даже это сложно, всё так долбано сложно в этой жизни!

— Я не знаю, что именно делать. Но я знаю, что рано или поздно тёмная материя и тёмная энергия раскроют свою сущность, и ты сможешь гладить меня сколько угодно. Я изменюсь. Всё изменится.

— Я не хочу ждать! Мне надоело. Почему никто, кроме меня, не может идти прямым путём. Простейший, кратчайший путь из пункта А в пункт Б… стой. Стой здесь. Тебе дальше нельзя идти.

— А я не хочу оставлять тебя одну.

— Ерунда. Я к папе, тебе туда в любом случае нельзя. Пока, по крайней мере.

Голова пса поникла, хвост опустился.

— Когда я снова увижу тебя?

— Увидимся… иди, вам нельзя встречаться. Это запрограммированный конфликт. Тем более, их двое.

Пёс вздохнул и исчез, а Света пошла навстречу паре волков, бредущих по мху под ветвями. Глаза их светились, словно жёлтые фонари. Под ноги ей всё время попадались совсем маленькие ёлки, побеги ещё — приходилось обходить. Волки приближались медленно, как будто нерешительно.

— Как король с королевой, — сказала им Света, — сейчас!

Она полезла в рюкзак, порылась там недолго и протянула на ладони золотое колечко.

— Вот. Это искали? Не пойму, на фига оно вам…

— Сами не знаем, — признался волк, — но так положено. А у тебя вроде мясо где-то? Пахнет.

Волчица тем временем настороженно, пригнувшись к земле, подошла к Свете. Дохнув в лицо волчьей жизнью, вытянула язык, слизнула кольцо с ладони и тут же отскочила назад. Похоже, она знала, зачем ей золотое колечко.

— Сорри, мясо не вам, — объяснила волкам, и, не задерживаясь, пошла дальше. Они тихонько завыли вслед, вытянув морды к небу.

В ельнике пахло Новым годом всех бывших и будущих лет, и на растопыренных ровных ветках колыхались блестящие шары. Заглядывая в них, Света видела своё отражение и людей за стеклянными стенками — сидящих на диванах, жарящих рыбу, ругающихся, умывающихся, укрывшихся за своими окнами, заключённых в свои шарики.

— Осторожно! Стойте там — шары! Смотри, куда прёшь со своими рогами, сейчас все шары перебьёшь! Там же люди!

Пара оленей остановилась, олениха сказала обиженно:

— Мы аккуратно, его рога выше… это колокольчики звенят, стекло всё цело.

Благородные животные с колокольчиками выглядели чудесно, но у Светы никогда не получалось с ними общаться. Она спросила, для чего им кувшин и почему именно серебряный, они ответили — для соли, для воды, от охотников. Ну разве это ответ?

— Медведь всё ломает, а мы-то что? — оскорблённо звучало вдогонку.

Медведица же сидела на полянке среди пней и плюшевых игрушек, и не ломала ничего.

— Я думала, лосось будет, — проурчала разочарованно.

— Откуда у нас лосось, лосось надо свежим покупать, мама, что ли, пойдёт в магазин за свежим лососем?

Медведица, поразмышляв, взяла мясо для медвежат, Света выдохнула и пошла дальше — коммуникабельность никогда не была её сильной стороной. Это у мамы — «ладить с животными».

Дальше спокойный лес без зверей — всё гуще с каждым шагом, всё громче колокольчики, всё сложнее пробираться сквозь заросли мишуры и дождика, путаясь в проводах фонариков, выбирая из волос светящиеся звёздочки, постоянно увязая взглядом в одном из шаров — то красном, то синем, то снежном, то земляничном, то мерцающем, то матовом, но всякий раз — глубоко-прозрачном.

Колодец был в самой чаще и в самом центре леса, заглянула — а в нём плескалась вода, почти до края. Поёжилась: а думала — повезёт, будет сухо… Застегнула куртку, села на бортик и перекинула ноги. Кроссовки намокли.

— Ау! — прокричала вниз — никто не ответил, но вода немного отступила.

Света спускалась, становясь на мокрые скобы, сжимая на них пальцы, держась крепко. Чем ниже она оказывалась, тем темнее становилось вокруг и паршивее на душе. Чтобы не впасть в депрессию, начала считать скобы. Несколько раз сбивалась. Не было ни дна, ни воды, ничего (триста двенадцать).

Когда почувствовала, что висит вниз головой, прижалась к скобам всем телом и стала переворачиваться головой вверх. Ей стало страшно, что вот-вот упадёт, как всегда становилось в этом месте, но и теперь всё получилось, и она продолжила движение в том же направлении — только уже поднимаясь. Едва наверху забрезжил свет, бросила считать — больше не было необходимости. Кроссовки намокли лишь слегка, и рукава слегка, а в остальном — всё сухо.

Света выбралась из колодца на травку, солнце приветливо светило сквозь листву. Знакомый лиственный лес — буки, вязы… Вон он! Она со всех ног побежала к ясеню и обняла его ствол руками, как маленькая девочка — ура!

Отец обнял её в ответ — но он был удивлён, не ожидал — почему она не написала? — он бы сам к ней заехал. Был немного смущён, и Света сделала вид, будто не замечает рябину с алыми ягодами, тихонечко отодвигающуюся прямо по земле, оставляя вспаханный чёрный след чуть шире ствола.

Отец решил вести себя как человек — у него была отличная аккуратно подстриженная борода с проседью, которая очень классно кололась. Звали отца Светы Яков, свои называли Яся, Ясень. Они вместе побрели по тропинке, посмеиваясь и болтая.

— Да мне давно к вам сюда хотелось, у нас там такой депресняк… Ночь, зима, хоть бы снег был…

— Понимаю, — качнул головой папа, — хочешь орехов в сахаре? Или слив?

— Ага. Вообще меня мама прислала, она там опять без тебя вся страдает. Просила передать, что хочет, чтобы ты вернулся.

Папа посмотрел в другую сторону и выдохнул печально.

— Ты, наверно, думаешь, это очередная её прихоть, но… — начала было, однако, заметив, какое у папы выражение лица от её слов, сменила тему: — Может, покупаемся пойдём? У вас тут жара такая, ужас.

Яков обрадовался:

— Отлично, почему бы нет? Сейчас оформлю день отпуска на сегодня…

Он достал свой телефон, чтобы написать, кому надо, Света — по инстинкту подражания — вытащила свой, сначала посмотрела на бабушку — та была уже в другом, в золотистом платье, но всё ещё с дедушкой Фердинандом, они сидели на пурпурном диванчике, пили шампанское и смеялись, а вокруг сверкали хрусталём люстры и зеркала. Мама прислала сообщение: «Мыши и Ии справились. Слово «искусство» пишется с двумя «с» перед «т», откуда там быть двум «с» перед «к»!!!» Знаки препинания и ни одного эмодзи.

Они заскочили в папину избушку на полянке, Света переживала, что её купальник, валяющийся в нижнем ящике комода с её носками, парой кукол и книг, окажется мал, но ещё налез. По пути в киоске купили картошку фри с кетчупом и мороженое, и есть начали, конечно, с мороженого — пока не растаяло, а картошку фри хватали остывшую уже у озера. У Якова вся борода вымазалась в кетчупе, а Света перепачкалась просто с ног до головы, пришлось бежать в воду, которая оказалась — а-а-а-а — ужасно холодной, зато весёлой, все отражения деревьев заплясали в круглых брызгах. И стало жарко, потому что они с папой плавали наперегонки, но он уже не поддавался, как когда она была маленькой, ей всё время казалось, что она вот-вот нагонит его, но всё время он хоть на чуть-чуть уходил вперёд, они уже раз семь озеро туда-сюда переплыли. После купания рухнула на полотенце без сил и смотрела, как по небу проплывают маленькие облачка, форму которых папа, балуясь, менял.

Только вечером вернулись к разговору, Яков сам начал.

— Нет, я не хочу сказать, что это очередная её прихоть. Я верю, всему верю. Но, понимаешь, я такой человек, что мне необходима ясность… не могу без этого. А для неё ясность невозможна. Не складывается, не получается.

— Все считают её эгоисткой. Но знаешь, что она всё это время делает? Вычитывает мою курсовую и в библиографии точки-запятые правильные ставит. И бабушка, когда придёт, опять начнёт её утешать: «Не у всех так, как у нас с Фердинандом, каждая жизнь живётся по-своему…» Вот это ей хуже всего.

Изложенное было не совсем точно: в телефоне Свету уже давно ждало сообщение: «Отправила!» — но она ещё не прочитала.

— Да я не считаю её… Я к твоей маме прекрасно отношусь. Просто… как тебе объяснить… Не получается. Мы ведь пробовали. Никак.

— У тебя это серьёзно? — Света качнула головой в сторону, где, по её мнению, должна была находиться рябина с алыми устами.

Папа покраснел. Вот поэтому с ним всегда легко. Люди, которые быстро краснеют, не напрягают никогда.

— Ладно, не моё дело… выбрось из головы. Мама завтра-послезавтра опять себе кого-то найдёт, переоденется в синее.

К вечеру разыгралась гроза, такая, что избушку раскачивало. Не земная гроза — прямо как с Сатурна, в тысячу раз сильнее. Бах-бабах, вспышки отовсюду.

Яков на машине повёз дочку домой прямо по тучам огромной грозы. Свете не было страшно. Она устала. В полудрёме в машине ещё подумала, что когда-нибудь догонит и обгонит папу в воде, она ведь всегда быстрее всех. От мысли сначала стало весело, потом грустно, потому что это будет очень печальный момент. И заснула по-настоящему. Ей приснился солнечный день, раскидистый высокий ясень на поляне. На ветке ясеня сидела крупная чёрная птица и чистила блестящие пёрышки.

 

Лишняя сущность

 

Срочно нужно превратиться. Так как мне ничего удачнее в этот момент на ум не приходит, я становлюсь божьей коровкой, и, отмороженно перебирая лапками, бреду по подоконнику, удаляясь от банки с полуголой еловой веткой. В наплывающем на меня облаке узнаю Девчусю. Девчуся кричит: «Пап, мам, тут сидит эта… Это божья коровка!» «Какие коровы зимой», — откликается Мамчик из кухни. «Мамчик, ну ты иди сама сюда, смотри это!»

Сердито шлёпают по полу тапки. Приходит Мамчик, потом Папуля. Теперь все трое стоят надо мной и смотрят, а я делаю вид, что ничего такого, медленно-медленно ползу. Наконец Папуля объясняет: «Осенью божьи коровки ищут себе укромное тёплое местечко и впадают в спячку. Эта, видимо, где-то у нас в рамах устроилась. А вы её своим грохотом и воплями разбудили». «Чудесно, — вскрикивает Мамчик, — я ещё грохочу! Называется, в гости идём — целый день у плиты!» «Надо её вынести на балкон», — рассуждает Папуля. Я пугаюсь, но Мамчик тут же возражает: «Правильно, пусть она там замёрзнет насмерть!» «Чё ты такая взвинченная сегодня?» — обижается Папуля.

Я-то знаю «чё» (случайное обращение в расчёску, брошенные в сердцах фразы… расчёсок ведь не стесняются). Мамчику не хочется идти встречать Новый год к Сестрёнке Папули, там будет много людей, с которыми Мамчику неудобно и скучно. Но Папуле она не признаётся. Зато возится на кухне как сумасшедшая вместо того, чтобы делать причёску — мол, нельзя в гости с пустыми руками (здесь второе дно: безмолвное утверждение, будто Сестрёнка Папули умеет готовить разве что мгновенную лапшу). И несчастная еловая ветка с тремя волосками дождика тоже поэтому — Мамчик сказала: раз встречают не дома, покупать целое дерево смысла не имеет. Чем хуже — тем лучше, в общем.

Они уходят из комнаты, я наконец превращаюсь в себя, сажусь в кресло, вытягиваю ноги — две, как положено, а не эти шесть проволочек… Закидываю ногу на ногу, подхватывая забытую Девчусей шоколадку… Кресло скрипит. Из кухни доносится:

«Мам, что это за звук опять?» «Наверно, коровка твоя», — полный сарказма голос Мамчика. «Опять у соседей что-то», — это Папуля.

Но настал момент объяснить, что я, собственно, делаю, в этой квартире. Объясняю: я тут живу. Но так как живу я без прописки, мне приходится постоянно прятаться и превращаться. Обычно это не так уж сложно: утром Папуля, Мамчик и Девчуся уходят, я на полдня остаюсь одна. Могу делать, что захочу: книги читаю, на синтезаторе играю, ванну принимаю. Могу цветы полить или пыль смахнуть, если есть настроение.

Девчуся, правда, возвращается довольно рано. Но её я меньше других опасаюсь. Однажды я расслабилась настолько, что не заметила, как она вошла в гостиную. Зато она меня заметила и спросила: «Добрый день, а вы кто тут?» Вежливая девочка, на вы. «Кто — кто? Никого здесь нет!» — ответила я, и тут же превратилась в тень от торшера. Девчуся удивлённо хмыкнула и ушла к себе. На самом деле все трое более или менее свыклись с моим присутствием, со всякими необычными звуками и явлениями. Если бы у меня было имя, оно бы звучало как «Чтотоусоседей».

А было бы неплохо иметь имя. Потому что, если вы меня спросите, что я за сущность, я отвечу: человек. Женского пола. Неопределённого возраста. Порой я сама себя спрашиваю, что меня держит здесь. У меня даже была мысль, что я — привидение. Может, некогда, до этих жильцов, в одной из комнат произошло жуткое убийство и подлым образом была пролита моя кровь, и я никак не найду покоя… Когда обдумываю эту версию, на мне появляется белое кружевное платье, нежная фата прикрывает лицо и белые цветы растут из рук… Эффектно…

Но тут загвоздка: квартира-то не в за́мке, дому лет тридцать, не больше. Теоретически, разумеется, можно вписать в его историю убийство, но это будет уже не легенда, а бытовуха, после которой бывают протоколы, а не привидения. Да и мои в таком доме не поселились бы — у Мамчика та ещё боевая интуиция. Есть другая идея: жила себе женщина неопределённого возраста, влезла в долги, связалась с нечестными людьми и потеряла жилплощадь. Чтобы не остаться на улице, тайком проскользнула в чужую квартиру и осталась в ней незаметно жить. Не люблю об этом думать: в такие моменты моё тело обрастает кофтами со старческим запахом.

Увы, сама не припомню, откуда я, почему так привязана к квартире, и, надо признать, к жильцам. Но я есть. Причём давно: я помню не только как Девчусю принесли сюда впервые — малюсенькое созданьице, а теперь вон какая, и вы ещё говорите — я превращаюсь… так вот, не только как её принесли, но как Мамчик и Папуля (тогда Прекрасная Дама и Доблестный Рыцарь) её создали. Отмету возможные упрёки: у меня и в мыслях не было подглядывать, но всё произошло столь неожиданно (и для них, и для меня), что мне пришлось экстренно превратиться в хрустальную вазочку с прозрачной водой, с алой розой. Кстати, недавно я нечаянно стала такой же вазочкой, но без розы и без воды, когда вошла Мамчик. Думала, не заметит. Но она пристально посмотрела… Взяла меня в руки, повертела. Хмыкнула и покраснела.

Пока я тут рассуждаю, они за стеной вовсю ругаются… После фразы: «Ну не хочешь — не пойдём никуда!» — становится тише. Шёпот, я не могу разобрать, кажется, Мамчик объясняет, почему невозможно не пойти. Подробно развёрнутая аргументация. Девчуся старательно хнычет.

Они там довольно долго пререкаются, я впадаю в дрёму, поэтому меня чуть не застают врасплох… Вообще не успеваю подумать, вскакиваю, пошатываясь, хватаюсь за полуголую ёлочную ветку…

«Ёлка», — констатирует Девчуся. Свет моих фонариков цветными зайчиками отражается в слезинках на её лице — уже ненужных.

«Роскошная! Игрушки-то откуда такие?» — удивляется Папуля.

«Значит, остаёмся! — говорит Мамчик. — Спасибо тебе, дорогая… дорогая Элла? Тебя ведь зовут Элла?»